В Крыму. У Георгиевского монастыря
1-2-3
Утомленный непрерывной, упорной работой в московской мастерской, поездками, хлопотами по устройству выставок картин и постоянными волнениями, с этим связанными, отец уже давно собирался отдохнуть с семьей где-нибудь на южном побережье Крыма. Как всегда, он искал для отдыха спокойное, уединенное место, которое было бы достаточно удалено от переполненных крымских курортов и дачных местностей. Этим условиям вполне удовлетворяла в то время местность вокруг Георгиевского монастыря, расположенного недалеко от Севастополя, между мысом Фиолент и Балаклавой.
Монастырь был расположен на горе, высоко над уровнем моря. Дорога от него к берегу спускалась по склону горы многочисленными серпантинами. В половине пути на небольшой естественной террасе стоял принадлежавший монастырю одноэтажный домик, имевший три комнаты, кухоньку с чуланом и окруженный кипарисами и кустами роз. В этом-то домике и поселилась на полтора летних месяца наша семья, состоявшая из отца, матери и моей сестры Ани. Хозяйственные домашние работы исполняла няня, которой помогал взятый из дому дворник Алексей, носивший воду, дрова, ходивший за покупками и т.п. Помешался он в чулане. Мне было в то время не более пяти-пяти с половиной лет. Тем не менее я отчетливо помню домик, в котором мы жили, окрестность, наш образ жизни и некоторые события, представляющие несомненный интерес и для читателя.
По словам отца, он «всю свою жизнь горячо любил солнце и хотел писать солнце». Но уже в самом начале своей художественной деятельности, в 1868 году в Туркестане, ему пришлось столкнуться с одним из самых ужасных явлений в жизни человечества - с войной. Война поразила и до глубины души потрясла его своей жестокостью, массовыми страданиями и бедствиями. Со всей горячностью, увлечением и упорством, свойственными его натуре, отец вступает в борьбу с войной, борьбу, ставшую постепенно главной целью его жизни. Полагая, что его картины, отображавшие ужасы войны, будут воздействовать на зрителя с надлежащей силой и убедительностью только в том случае, если все изображаемое на них будет им самим пережито и прочувствовано, он активно участвует в туркестанской и русско-турецкой войнах, сражается в рядах пехоты, кавалерии, с моряками идет взрывать турецкий монитор, посещает лазареты, сам получает тяжелое ранение, едва не стоившее ему жизни, и своими блистательными мужеством и храбростью заслуживает наиболее почитаемый в армии орден - офицерский Георгиевский крест.
Столь необычный, своеобразный путь, избранный отцом для достижения поставленной себе задачи распространения идеи мира, требовал от него максимального напряжения как духовных, так и физических сил. Помимо того, надо принять во внимание, что как в Рос-сип, так и во всех иных государствах, где устраивались многочисленные выставки картин отца, милитаристские круги, возмущенные и обеспокоенные антимилитаристским содержанием этих картин, поднимали против дерзкого художника настоящую травлю в печати и чинили ему всевозможные затруднения и неприятности. Все это вместе взятое тяжело отражалось на его нервной системе и вызывало время от времени безусловную необходимость отдыха для восстановления сил. В этом мы можем убедиться в нескольких случаях из слов самого отца. Так, например, когда П.М.Третьяков в письме к В.М.Жемчужникову (8 марта 1880 года) по поводу коллекции картин Верещагина из русско-турецкой кампании ставит последнему на вид, что «в коллекции войны - имея в виду идею бить войну - многое не сказано; и есть вещи ненужные», отец, отвечая непосредственно самому Павлу Михайловичу, говорит: «Машинкой, которая не отдохнула бы на некоторых картинах, я быть не могу...» В беседе с норвежским журналистом Крогом отец, между прочим, замечает: «... Призрак войны все еще заставляет меня изображать войну, и если мне хочется писать солнце, то я должен красть время у самого себя, как это делает школьник, когда его тянет на волю, к природе». Вот таким-то необходимым отдыхом, таким «украденным у самого себя временем» было и наше полуторамесячное пребывание на даче у Георгиевского монастыря. Но отдых отца никогда не заключался в праздном препровождении времени: и здесь, точно так же, как дома, он ежедневно вставал и начинал работать в шесть часов утра.
С увлечением писал он яркую, красочную, залитую солнцем южную природу побережья у Георгиевского монастыря. Целый ряд больших, тщательно проработанных этюдов был написан отцом с террасы, на которой располагалась наша дача. В восточном направлении вид с террасы закрывался древесной растительностью, но на юг и юго-запад темно-синяя поверхность моря просматривалась на десятки километров и казалась бесконечной. В западном направлении скалистый берег тянулся легкой дугой и заканчивался выступающим далеко в море мысом Фиолент. Сочетания цветов темно-синего моря и желтоватых береговых скал, залитых ярким солнцем, давали особенно в утренние и полуденные часы чудесную, ослепительную картину, которая прямо-таки просилась на полотно! Из многочисленных этюдов, написанных отцом в это лето, особенно запомнились мне три: «В Крыму» и «Портрет г-жи В.», писанные на террасе перед нашей дачей, и третий - «Мыс Фиолент».
На переднем плане первого была изображена женщина в розовом платье под розовым зонтиком, в шляпе, сидящая в раскладном кресле с книгой на коленях. Фоном было море и мыс Фиолент с частью скалистого берега. Позировала в этом случае моя мать, но изображение ее не имело портретного сходства, тем более, что лицо сидящей было частично закрыто летним боа. Наоборот, этюд «Портрет г-жи В.» был действительно портретом матери, изображавшим ее на фоне моря, сидящей на садовой скамейке в шляпе под зонтиком. Кроме сходства, портрет отличался тщательной проработкой деталей одежды: платья, шляпы и горжетки, украшенных цветами, шелковой черной мантильи, переброшенной через спинку скамейки, зонтика и т.д.
Третий этюд - «Мыс Фиолент» - был написан с позиции несколько выше по склону нашей дачи и в небольшом расстоянии от нее в направлении на запад. Изображенные на этюде мыс Фиолент с торчащими из воды скалами и кусок крутого берега выступали из-за огромной островерхой скалы, отвесно падающей в сторону моря. Этюд этот находился в Нижнетагильском государственном музее изобразительных искусств под названием «Приморский вид» с пометкой «1890-е гг.». Ввиду того, что он писался на моих глазах, когда мне было около пяти лет, можно с уверенностью сказать, что это было не ранее 1897 года. На всех трех этюдах было мастерски передано солнечное освещение и ощущение открытого воздуха, пронизанного лучами яркого южного солнца.
«Портрет г-жи В.» и «В Крыму» принадлежали к числу четырех картин, которые считались семейными и были завещаны отцом детям. Остальные две были: погрудный портрет матери (размером приблизительно 30X40 см) и большой этюд (приблизительно 40x50 см), названный «Кабинет» и изображавший часть спальни родителей за Серпуховской заставой, обставленной как кабинет. Сохранилась фотография «Портрета г-жи В.» и цветная почтовая открытка с этюдом «В Крыму». Что же касается погрудного портрета матери и «Кабинета», то их можно видеть (так же, как первые две картины) на нескольких фотографиях мастерской в доме за Серпуховской заставой, снятых перед посмертной выставкой. К сожалению, эти четыре картины вышли на упомянутых фотографиях в столь малом масштабе и сравнительно неясно, что узнать их может лишь тот, кто их хорошо знал. Из таких лиц остался в живых я один. В 1914 году в первые же дни первой мировой войны я ушел добровольцем на фронт, а через некоторое время младшая сестра Лида поступила сестрой милосердия во фронтовой госпиталь. Перед отъездом сестры на фронт упомянутые картины вместе со всем остальным нашим семейным движимым имуществом были сданы на хранение в склады очень известной в то время и надежной московской фирмы Ступина. Когда же в 1918 году сестра Лида и я вернулись домой, склады Ступина были революционными властями конфискованы и владельцы сданных на склады вещей потеряли права на них и не могли получить справок об их судьбе. Таким образом наши четыре семейные картины были для нас потеряны и их дальнейшая судьба осталась для нас неизвестной.
С этюдом «Мыс Фиолент» у меня связано воспоминание о событии, которое вызвало немалый переполох среди монастырской братии. В один из особенно жарких, солнечных дней между двенадцатью и тринадцатью часами наша семья сидела за обеденным столом, стоявшим в тени большого шелковичного дерева на террасе перед домом. Любуясь открывшейся перед нами панорамой моря, мы в то же время наблюдали за пароходами, идущими из Ялты в Севастополь или в обратном направлении. Пароходы, казавшиеся на далеком расстоянии и с высоты, на которой мы находились, малюсенькими лодочками, описывали большую дугу у мыса Фиолент и скрывались за его скалами или же, наоборот, из-за них появлялись. Неожиданно со стороны Севастополя показалось судно, очертания которого сливались с цветом морской воды, так что оно выделялось главным образом белой пеной спереди и дымом. Отец, который был очень дальнозорок, простым глазом сразу определил, что это - миноносец. За первым показался второй, потом третий, четвертый... всего шесть. Миноносцы шли в кильватерной колонне, выровненной как по линейке, что нам с высоты хорошо было видно. От быстрого хода перед их носами поднимались белые, пенистые буруны, а из труб валил густой дым, лентой тянувшийся над колонной и далеко назад. Зрелище было очень красивое.
Когда флотилия оказалась против монастыря, она по сигналу развернулась так, что каждый из миноносцев описал дугу в четверть круга и все, сохраняя боковое равнение, пошли в направлении к берегу. В расстоянии около километра от берега машины были застопорены, через несколько минут со всех миноносцев были спущены лодки, и по трапам в них спустились восемь офицеров: с головного - три, а с остальных - по одному. Матросы подняли весла и по команде, как один, опустили их в воду. Лодки рванулись и, держа строгое равнение, понеслись стрелой, так что мы вскоре потеряли их из виду, так как кипарисы и высокий кустарник, росшие по склону горы, заслоняли как раз то место берега, куда они направились. В тот момент, когда спускали лодки, на вершине горы, в монастыре загудел набатный колокол. Оказывается, не мы одни наблюдали за миноносцами. Наблюдали также и монахи, которым все маневры флотилии были видны еще лучше. Никогда, от самого основания монастыря, не случалось ничего подобного. Когда миноносцы выстроились перед берегом, монахи всполошились, ломая себе головы в поисках объяснения столь непонятного им явления. Кто-то высказал предположение, что Севастополь постигло какое-то бедствие, скорее всего пожар, и что миноносцы пришли за помощью к обитателям монастыря.
Предположение было, конечно, абсурдно, так как экипажи шести миноносцев могли выделить из своего состава большее количество людей, чем мог дать монастырь, и притом людей молодых, здоровых, привыкших к физической работе, тогда как большинство монахов было уже в пожилом возрасте и многие из них к тому же тучные, разъевшиеся. Но так как никакого иного более правдоподобного объяснения не находилось, остановились на этом, и настоятель монастыря приказал немедленно созвать набатом всех монахов. Кроме того, он послал несколько человек, более подвижных, встретить и проводить до монастыря группу высадившихся офицеров.
1-2-3
Предыдущая глава
 Хор дервишей, просящих милостыню |  Дервиши в праздничных нарядах. Ташкент |  Горный ручей в Кашмире (Верещагин В.В.) |