1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11
— Какой он внимательный, как долго расспрашивал,— говорила старушка своим в это время,— совсем замучил меня!
Разумеется, работа, сделанная в таких условиях, не была шедевром, но в конце концов она довольно хорошо передавала черты старой дамы, и портрет вышел похож, так что я оказал серьезную услугу любвеобильному сыну.
При прощаньи он сунул мне в темной передней бумажку, которую я тоже сунул в карман,— оказался государственный кредитный билет зеленого цвета, т. е. трехрублевого достоинства.
— Почему вы раньше не уговорились о цене?— спрашивали меня.
— Совестно!
— Почему после не заявили претензии?
— Совестно!
Ни с каким фабрикантом, заводчиком или торговцем не обращаются так бесцеремонно, как с нами, потому что мы — люди бесправные и с нами можно поступать, как угодно,— высокомерие, капризы, "нраву не препятствуй" — всё должны переносить.
Типы того люда, с которыми художникам, отчасти и литераторам, приходится иметь дело, очень разнообразны,— от мелких любителей, желающих иметь "хорошенькую вещь не дороже ста рублей" — наиболее симпатичных,— до Кит-Китычей, не жалеющих тысяч, но требующих "учтивства" и покорности.
Вспоминаю милейшего Д., затаскивавшего меня обедать вместе с покойным Д. В. Григоровичем. Несмотря на упрашивания Г., я так и не пошел, только спросил после, хорош ли был обед. "Сумасшедше хорош,— ответил Д. В.,— одни чашечки перигорских трюфелей, поставленные перед каждым, чего стоили, а ведь мы только ущипнули от них".
Об этом милом самодуре, нашумевшем по всей Европе, тот же неподражаемый рассказчик Д. В. Григорович приводил немало курьезов.
Один из них. Проигравши раз в один вечер около миллиона рублей, Д. встретил пришедшего навестить его Григоровича чуть не со слезами: "Я — изверг, я — злодей, я разорил семью",—твопиял он, забывая, конечно, что кое-какие заводы, вместе с еще кое-какою хурдой-мурдой стоили все-таки миллионов 20, если не 25. "На воздух, на воздух, мне душно!"
И приятели отправились проветриться на острова, причем из экономии уселись на империал омнибуса, а в первом же большом ресторане, в который они приткнулись, Д. подарил понравившейся ему арфистке 1000 рублей.
В нашей стране, чтобы художник, литератор или человек науки был вполне оценен, ему нужно умереть,— исключение составляют немногие, успевшие получить большую известность за границей; но, несмотря на всю заманчивость этой перспективы, люди, конечно, не торопятся пользоваться этой верной рекламой.
Только, говорю, когда большой талант преждевременно умрет, то сплетни и злословие оканчиваются и начинается самобичевание: "Как могло это случиться? Как можно было это допустить? Где же мы были?" Больно, тяжело читать теперь письма Пушкина, Достоевского и других, только и думавших, что о выходе из стесненных денежных обстоятельств, бившихся из-за насущного хлеба.
Пушкин еще сравнительно нуждался по-барски, а Достоевский до того бедствовал, что запирался от домашних, чтобы выжать из себя юмора рублей на 300, на 400, ровно настолько, чтобы не умереть с голода. Но едва он по-настоящему умер, как сочинения его стали давать по 50, 60, 80 тысяч рублей за издание. Не ирония ли это судьбы: безысходная нужда, дополняемая припадками нажитой в незаслуженной каторге падучей болезни, при жизни самого творца художественных созданий,— довольство, чуть не богатство для наследников, явившихся как нечто должное, вполне натуральное!
Интересно недавно открытое письмо Пушкина, в котором он откровенно отказывается от авторства известной нескромной пьесы, подозрение в котором так много навредило ему у дрянных людей, под защиту которых пришлось отдаться.
Светочи гигантов общественной деятельности бросают такие большие тени, что в них надолго устраиваются и подолгу отдыхают спутники и встречные, друзья и враги.
Изящный, отделанный стих — Пушкина! Смелая мысль, красивая фантазия — Пушкина! Непременно Пушкина, кого же, кроме него?
Как Александр Македонский на Востоке — везде он. Громкая легенда, чудесная постройка — все приписывается времени знаменитого "Искендера".
Такова царица Тамара на Кавказе: что ни руина,— то ее постройки, что ни сказка,— то о ней, об ее подвигах.
Таков и Петр Великий на нашем Севере, где множество свидетельств народного культа к его памяти: здесь дом, в котором он останавливался или который построил себе; там предмет, которым он заинтересовался, холм, на котором стоял, или камень, на котором обедал (?). Уж не знаю, правда ли, что царь обедал на камне, торчащем из воды Северной Двины,— предание, однако, настойчиво говорит так, несмотря на то, что плоский камень этот порядочно наклонен,— он мог, впрочем, наклониться уже "после обеда".
Давно я слышал от простолюдина о том, что в Архангельске, в домике Петра I, сохраняется между прочими интересными вещами, напоминающими о великом царе, лапоть, который он будто бы начал плести, но не доплел; всему, видишь, выучился, до всего дошел, а тут не хватило терпения, бросил работу, как слишком мудреную. Нужно было видеть лицо моего рассказчика-крестьянина, чтобы понять, как бережно нужно относиться к таким вещам, как этот недоплетенный лапоть, если только действительно он существовал не в одном воображении носителей и производителей лаптей.
О каких-либо вещах в домике Петра в Архангельске нет и помина теперь, и самый-то домик перенесен с того места, на котором царь построил его и жил в нем, на бульвар! Мало того,— так как домик загрязнился от времени, то вместо всякой реставрации его выбелили известкой, и выбелили основательно, снутри и снаружи, точно окунули в известку! Как, по чьему совету или капризу проделано над известною реликвиею такое варварство?
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11
 Гора Казбек (Верещагин В.В.) |  В горах (Верещагин В.В.) |  Японский нищий (Верещагин В.В.) |