Приобретение верещагинских коллекций

Он писал Крамскому 14 мая: «Как я и предполагал, только что возвратясь из Петербурга после аукциона, получил письменное предложение двух Тропининских портретов, хотя - по сообщению владельца - и поврежденных, но вполне могущих быть не лишними в моей коллекции. Осберг просит обратить внимание на находящиеся в его магазине картины Маковского, Прянишникова, Трутовского, Каменева и многих других. Вдова художника Соколова предлагает: «Вид одной из зал Кремлевского дворца».

Затем предлагаются картины какого-то Байкова, иностранные картины, вышитая шелками, очень редкая, нарочно в Москву привезенная для показа мне плащаница. Какой-то господин из Петербурга привозит мозаичный образ Николая Чудотворца. Императорского двора художница Ильина предлагает шелковые мозаичные картины. Г-жа Заикина из Петербурга пишет длинное письмо: прославляя мое покровительство искусству, просит приобрести очень редкостный медальон, в гривенник величиной, портрет Иосифа Понятовского и, между прочим, говорит, что мне, затрачивая сотни тысяч на картины, ничего не стоит приобрести вещь, стоющую сотую часть или еще менее того. Наконец, какой-то сельский священник пишет, что из газет узнав о моих щедро рассыпаемых благотворениях, осмеливается покорнейше просить соблаговолить какую-либо частицу щедрот моих излить и на него, хотя и не вовсе больного человека, но имеющего немало нужды. Московские художники, слышу, негодуют на мою покупку Верещагинских этюдов, да, кажется, и Петербургские тоже, судя по некоторым выражениям, проскользнувшим в письмах двоих из них. Перов прямо в глаза говорит, что на меня обижаются, что я хочу в галерее какими-то заплатами загородить хорошие картины. Какой-то Прем присылает открытое письмо с выражением удивления, что люди, затрачивающие десятки тысяч на картины, жалеют истратить десятки рублей для очистки грязи у своего дома. (Грязи же не только не было у нашего дома, но и не у соседнего, а через дом была действительно куча грязи. Вероятно, по понятию этого господина, мне следует - в моем положении бросающего деньгами - очистить грязь со всей улицы на свой счет.) В «Голосе» была в корреспонденции из Москвы похвальная обо мне статья, в ней говорилось, что будь я в Париже, что в честь меня вышли бы тотчас шляпы или какие-либо платья, и потому очень рекомендовалось булочникам (это было перед пасхой) поскорее наготовить куличей или других каких праздничных пирогов с моим именем.

Еще Перов при мне же рассказывал, каким мошенническим образом публика надута была на аукционе, и что он, разумеется, не говорил бы этого при мне, если бы я один попался. Все это может надоедать, но ни мало не сердит меня, а вот что нет у меня с десяток милых мне этюдов - об этом жалею. Только кто-то и в «Петербургском листке» - по поводу аукциона - сочувственно отозвался обо мне без насмешки.- Я не знаю, что с Вами, здоровы ли Вы и Ваша семья. Пишу Вам все это не для того, чтобы вызвать какой-либо ответ, нет, а так только, чтобы сказать кому-нибудь - была потребность.

Семейство уже недели две на даче, а я все еще в Москве кисну. С завтрашнего дня начну ездить и я...».

Так закончилось приобретение второй части верещагинских коллекций. Впрочем, она да и первая пополнялись от времени до времени. У нас есть черновой набросок письма на оборотной стороне приглашения на заседание. Павел Михайлович карандашом написал: «Милостивый Государь Василий Львович, за картины Верещагина я внес бы на Ваш текущий счет 3465 р. Сомневаюсь, верно ли сосчитал, так как основываюсь только на своей памяти.

За уступку этих картин я очень, очень благодарен и Вам и Вашей супруге. Такое высоко благородное отношение к моему предприятию навсегда будет памятно мне...». Позднее, в 1881 году на выставке в Вене были два новых, не бывших еще в России этюда, о которых извещал Павла Михайловича Стасов. Оба представляли по индийскому воину верхом, «небольших размеров, но так написанных (особливо материи, лошадь и освещение), как даже редкие из прежних». Верещагин писал 15/3 мая 1882 года: «Дайте поскорее ответ, желаете ли Вы взять обоих всадников за 7500 рублей». А 25/13 мая: «Картинки пошлются Вам в конце будущей недели - пошлите деньги... через Вашего банкира...». Эти два всадника действительно непревзойденные шедевры.

Около этого же времени Верещагин написал: «Пишет мне Стасов, зачем отдаю картины в руки иностранцев... Если Вам «Дервиши» нравятся, пошлите мне за них 10 000 франков, покамест они еще не включены в каталог, я могу ими распорядиться».

Через две недели он писал: «Извольте, Павел Михайлович. Я подарю Вам часть стоимости моих «Дервишей» и прошу верить, что побуждает меня к этому лишь желание отблагодарить Вас за Ваше любезное одолжение Туркестанских картин для выставки. Немного есть также, каюсь в том, и желания приобщить эту характерную картинку к ее собратам - туркестанцам».

А в начале 1883 года Ташкентская коллекция пополнилась большим рисунком «Духоборы на молитве», который принадлежал Жемчужникову. Стасов известил Павла Михайловича, что Жемчужников, живя больной в Ментоне, поручил сделать распродажу всей своей обстановки, старинной голландской и итальянской мебели и картин. Все было быстро раскуплено «высшим обществом», но «Духоборы» остались свободны, и Павел Михайлович присоединил их к своему собранию.

Между тем Павел Михайлович значительно сблизился с Верещагиным. Несмотря на его странности и сумасбродство, Верещагин действовал на людей не только силой таланта своих произведений, но и обаятельностью своей личности. 11 апреля 1880 года Жемчужников писал Павлу Михайловичу: «Вас. Вас. Верещагин именно вчера выкинул еще свою причудливость: ежедневно видаясь со мной, просиживая у меня даже по целому утру, он предупреждал только, что собирается выехать, и вдруг вчера не пришел утром, а вечером я уже получил письмо от него с разными поручениями, на которые должен отвечать в Париж!»

Нам неизвестно, выехал ли Верещагин в Париж, но 25 мая он писал Павлу Михайловичу из Рыбинска. По содержанию письма видно, что он был в Москве и познакомился с семьей Павла Михайловича. Он писал: «Многоуважаемый Павел Михайлович. Вчера только перед отъездом из Москвы получил Ваше письмо, адресованное в Париж и сделавшее, таким образом, два конца. Не могу теперь пожертвовать на школу глухонемых, как ни сочувствую этому Вашему делу, как и другим, потому что уже разбил много денег и могу только пожалеть, что не знал об этой надобности раньше. Чтобы Вы верили моей искренности, скажу Вам, что даже помощь школе, устраиваемой в память покойного отца моего, я отложил до другого раза, до следующего случая продажи моих работ. То, что имею теперь, необходимо мне для занятий, поездок и т.п., что все, как Вы знаете, очень кусается. Засвидетельствуйте мое искреннее уважение супруге Вашей и передайте ей мое сожаление, что не могу теперь же записаться в число «жертвователей».

С семьей Павла Михаиловича у Василия Васильевича Верещагина была большая взаимная симпатия. В 1882 году он писал: «Кланяйтесь супруге Вашей. Кабы был богат, подарил бы ей массу картин... Львов говорил мне, что супруга Ваша большой художник-музыкант».

Я помню, каким ореолом окружало Верещагина наше молодое воображение. Красота его наружности, слава подвигов, интересные разговоры и, конечно, больше всего его картины делали его для нас несравненным героем.

Осенью 1880 года Верещагин поехал в Болгарию для работы над одной из новых картин о войне. Он написал Павлу Михайловичу о впечатлении, вынесенном из этой поездки: «Не могу выразить тяжесть впечатления, выносимого при объезде полей сражения в Болгарии, в особенности холмы, окружающие Плевну, давят воспоминаниями.

Это сплошные массы крестов, памятников, еще крестов и крестов без конца. Везде валяются груды осколков гранат, кости солдат, забытые при погребении. Только на одной горе нет ни костей человеческих ни кусков чугуна, но зато до сих пор там валяются пробки и осколки бутылок шампанского - без шуток.

Вот факт, который должен остановить на себе, кажется, внимание художника, если он не мебельщик модельный, а мало-мальски философ. Незачем кого-либо именно винить, но задуматься есть над чем. Так я и собрал на память с «закусочной» горы несколько пробок и осколков бутылок шампанского, а с Гривицкого редута, рядом, забытые череп и кости солдатика да заржавленные куски гранат. Не взыщите, что высказал мое впечатление - знаю, что рассуждения этого рода «не Вашего романа», слишком отвлеченны и туманны...».

Но Верещагин ошибался, эти рассуждения вовсе не были чужды Павлу Михайловичу: «Глубоко благодарен за то, что поделились от обзора полей сражения в Болгарии», - писал Павел Михайлович, и это была не пустая фраза благодарности.

В 1881 году переписка их касается посылок картин за границу для выставок. Павел Михайлович обещает хлопотать, чтобы Общество любителей, которое еще распоряжается Туркестанской коллекцией, пока он не отстроил второй очереди галереи, дало картины. «Я непременно устрою, - пишет он, - т.е. обещаю, что будут даны; только прошу известить меня теперь же, на какое время они нужны». В другом письме он пишет о принадлежащих ему индийских этюдах: «Хоть расказните, не могу прислать этюд, публика ходит каждый день, все еще знакомится; не могу снять ни одного из выдающихся этюдов».

А когда Павел Михайлович отправил Туркестанскую коллекцию, посылаются списки, доверенности, расписки. Пересылкой картин заведует брат Верещагина - Александр Васильевич. Несмотря на нежелание Павла Михайловича расставаться с индийскими этюдами, Верещагин получил немало их для выставки.

В октябре 1882 года Верещагин поехал на три месяца в Индию. В прощальном письме он писал: «Сегодня мне стукнуло 40 лет. Отныне буду производить 1/4 того, что производил до сих пор - довольно лихорадок. На случай, если я подохну в Индии и у Вас будут несколько из моих новых картин, не забудьте, что перед каждой нужно иметь три или четыре метра расстояния, так как они писаны в громадной мастерской». И подписывается:

«Вас уважающий и весьма уважающий В. Верещагин».

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13

В Городне - пробиваться или отступать

В горах Алатау (Верещагин В.В.)

Бурлак, держащийся руками за лямку